На этой неделе впервые в столице Коми выступит легендарный поэт-шестидесятник Евгений Евтушенко. Творческий вечер "Между городом Да и городом Нет" пройдет 22 декабря на сцене республиканской филармонии. В течение двух часов 84-летний поэт будет читать уже известные стихи по заявкам зрителей, а также представит новые произведения. Накануне визита в Сыктывкар корреспонденты "Республики" связались с Евгением Евтушенко и задали ему несколько вопросов.
– Вы никогда раньше не бывали в Сыктывкаре. Почему решили сейчас приехать в наш северный город?
– Потому и приезжаю, что вы раньше ни разу не посылали мне приглашения почитать стихи. Хотелось бы посмотреть, почему же это так, и узнать, что вы за люди такие особенные.
– В городе у вас много поклонников разных возрастов. Что они услышат во время творческой встречи с вами?
– Преимущественно новые стихи. Прочту пару глав из романа "Берингов туннель". И обязательно прочту то, что будут просить вспомнить.
– Какой вопрос вы хотели бы услышать во время творческой встречи, но его не задают?
– Я хотел бы, чтобы меня спросили о том, как мы умножаем нравственное наследие Сахарова, давшего нам пример гражданственности.
– Вам принадлежат строки "Поэт в России – больше, чем поэт…". Какая, на ваш взгляд, роль поэта в современной России?
– Незаслуженно малая. В советское время вдовы поэтов устраивали вечера в Лужниках и на площадях. Сейчас у нас нет ни одного большого лекционного бюро. Даже многие капиталисты заокеанские финансируют концерты поэзии на собственных предприятиях, а вот наши капиталисты нет.
По-моему, сегодня стало эпиграфом жизни для многих четверостишие Максимилиана Волошина:
А я стою в огне и дыме,
Смотрю на сей кровавый вихрь
И всеми силами своими
Молюсь за тех и за других.
Жизнь надо, по-моему, строить по его образцу.
– Вы смогли бы простить Бродского за то, что он сделал по отношению к вам?
– Ну вот и тут дождался. Жена запретила мне касаться этой темы, зная, какую глубокую рану он мне причинил, после того как я, не зная его лично, тем не менее вытащил его из деревенской ссылки. У меня есть такие строки: "Я мир не делю на талантливых и бездарных, а на благодарных и неблагодарных". Бродский принадлежит ко второй категории. Я никогда не слышал ни его фамилии, ни стихов до той поры, пока очень хорошая журналистка, писавшая о трудновоспитуемых подростках, – Фрида Вигдорова – не показала его рукописные стихи и свою стенограмму, сказав, что только что приехала с процесса о его тунеядстве. Стихи мне сразу понравились. Особенно "Поставим памятник Лжи" и "Пилигримы". Надо было спасать парня. До сих пор не жалею, что сделал это, потому что в мире стало на одного настоящего поэта больше.
Я взялся переправить эту стенограмму за границу, но предупредил, что ее засекли на процессе, когда Фрида писала в своем блокноте, и она может нарваться на серьезные неприятности. Она сказала, что на все готова. Меня несколько удивило, что в этих стихах не было ничего антисоветского. Но впоследствии мы узнали: причиной столь неадекватного наказания-ссылки были на самом деле подслушанные и записанные на пленку разговоры Бродского, что хорошо бы сесть в какой-нибудь самолет за границу и драпануть, как это недавно сделал диссидент Кузнецов. Вот что было подоплекой, а вовсе не сами стихи. Побег не состоялся, но получился широко разрекламированный на Западе процесс.
Как сказала Ахматова про Бродского: "Повезло нашему рыжему". Его отправили в ссылку, а бедная Фрида была лишена работы в прессе и вскоре умерла. Слава Бродского росла и росла, и вскоре он получил Нобелевскую премию. Я, будучи в Италии, обратился к художнику Ренато Гуттузо с просьбой помочь ссыльному поэту. Мое письмо подписали также другие крупные итальянские коммунисты, посол СССР тоже поставил свою подпись. И Бродского немедля освободили. Как вдруг он начал, оказавшись в США, распространять слухи, что я, исходя из поэтической зависти, лицемерно устроил его высылку. Я, встретив его в США, добился его публичных извинений за распускаемые слухи в присутствии издателя Мак Грэя и профессора Альберта Тодда – переводчика моих стихов. Но стоило мне только уехать – Бродский снова стал распространять про меня слухи. Впоследствии он выпал из числа "рукопожатных" людей в моей жизни. Как же я могу простить такой предательский поступок, тем более что он продолжал убеждать всех и вся в собственной паранойе.
У меня складывается ощущение, что вы не знакомы с тем списком негативных деяний, которые он совершал по отношению ко мне, человеку, освободившему его. Он шел через людей к Нобелевской премии, например, стараясь отбрасывать соперников с дороги любыми методами. Например, Аксенова, зарезав внутренней рецензией его роман "Ожог", а Аксенов боготворил его, и это было, как только Аксенов переехал в США. Он высокомерно говорил о Фриде Вигдоровой, которая сделала его имя известным во всем мире, застенографировав его процесс, за что была уволена из всех издательств. Ему не хватало теплоты сердца к другим людям, ибо его унижало, когда они чистосердечно помогали ему. Он был начитанный поэтический профи, но "чувствовал какой-то холод тайный, когда огонь кипел в крови". Он сам укоротил себе жизнь тем, что в нем не хватало любви, и он боялся сентиментальности, открытости, задушевности – они принижали его в собственных глазах.
Однажды я видел в его глазах слезы, когда прочел в доме его подружки только что написанное стихотворение "Идут белые снеги", чего я от него не ожидал. "Вы сами не понимаете, что вы написали. Это никогда не умрет. Пока будет русский язык". В нем была лермонтовская болезнь добавлять во все отношения яд, в том числе и с самим собой. Но он, пожалуй, добавил излишек яду во все постшестидесятническое поколение. Жаль, что так сложились наши личные отношения. Но я сделал все, чтобы это не отразилось на подборе его стихов для моих антологий. Он выбросил из "Строф века" все стихи, написанные им в России. Но я восстановил эту потерю включением всех лучших его стихов в мою антологию.
– Читаете ли вы современную поэзию? Что вы думаете о состоянии современной русской литературы?
– Получается так, что вы никогда не видели все три антологии поэзии, которые я сделал. "Строфы века", около тысячи страниц, где я реабилитировал сразу всех русских поэтов-эмигрантов и всех замученных в сталинских лагерях. "Антология поэзии Отечественной вой-ны" – 700 страниц. Наконец, уже вышли четыре тома антологии десяти веков русской поэзии "Поэт в России больше, чем поэт", начиная с "дословоигоревского" периода и кончая четвертым томом, где примерно по 80 стихов Ахматовой и Цветаевой, идущих по количеству стихов за Пушкиным. Такого размаха антологии еще не было ни в одной стране. В мае выйдет пятый том, а к 2018 году – последние два со всеми шестидесятниками и дальше. Я работаю над этой книгой вдвоем с литературоведом Радзишевским 40 лет. Я написал около 500 поэтических портретов поэтов, в том числе Бродского, который не включил сам ни одного стихотворения о России. Я вынужден был сделать мой собственный подбор.
– В одном из своих ранних стихов вы называли Ленина своим "интимным другом". Как вы сегодня относитесь к Ленину?
– Это была общая ошибка всех шестидесятников. Мы, плохо зная ленинские оригинальные работы, считали Ленина идеалистом, а Сталина – циником, въехавшим на его плечах к власти. Когда открылись многие архивы, вместе с ними и подлинный тайный облик Ленина и его истинное лицо. Мы увидели, что Сталин с его цинизмом и жестокостью был действительно верным учеником Ильича. В первом томе пришлось дописать портрет Ленина, который уничтожал и лучшее крестьянство России, и интеллигенцию, и пролетариат, и революционных матросов. Я открыл уникальные донесения, как Ленин сорвал со стены своего дома карту России и катался по ней, кусая ее и разрывая, сомнамбулически повторяя только одну фразу: "Я отомщу за брата". Образ идеалиста Володи Ульянова кончился, когда он стал Лениным.
– Вы призываете воссоздать в России единый Союз писателей по советскому образцу.
– Возродится ли большой Союз писателей – это дело, которое беспрерывно проваливают сами писатели в отличие от писателей западных, понимающих, как необходима писательская солидарность, ведь у нас сейчас нет даже элементарной медицинской защиты. В огромном зале Питера мне аплодировали почти все, когда я призвал вспомнить о том, что мы одной крови, но затем мои призывы неизбежно проваливались из-за писательского эгоизма. Моя жена, доктор по первой профессии, когда-то работавшая в Доме творчества, заметила, что у некоторых писателей повышается кровяное давление не тогда, когда их ругают критики, а когда появляются хвалебные статьи о других писателях. Такова пока ситуация с писательской солидарностью. Мы забыли, что мы великая страна великих писателей. Мы должны научиться любить друг друга заново. Эта любовь почти потеряна.
